Проза

Очень вкусная, мягкая, тающая во рту печень разместилась на ароматном, пропитанном соусом белом рисе. Зелёные вкрапления горошка придавали блюду объёмности, отчётливости: сквозь тонкие, твёрдые рисинки горошек выглядел плавающими на поверхности пенного озера полыми мячиками. Я вижу перед собой не только это.

Тарелка стоит на другой, подстановочной. Стол накрыт белой скатертью, которая делает его меньше и моложе. Стул соприкасается с голым телом: спина расслаблена. На колени брошена светло серая салфетка. Салфетка поправлена и до конца ужина забыта, обделена вниманием.

Этим летом солнце выжигало траву нещадно. Загородные пейзажи редко радовали глаз зеленью. Мелкие речушки мелели. Озёрца-лужи сохли, и трескались их сереющие донца. Я вижу перед собой высокого юношу, он несёт в руке что-то вроде молота и большого длинного гвоздя. Жар клубиться, размывает, не даёт рассмотреть отчётливо. Куда идёт он, откуда он здесь?

Вилка скребёт по пустой тарелке. Когда перпендикулярно, скрип становиться звонче. Этот скрип чем-то глубинным похож на удары мелких градинок о старую ржавую крышу потерявшего цвет сарая. Я похож на кролика, грызущего кубик морковки: я промокнул салфеткой губы, чтоб не облизывать их. Я знаю, что это некрасиво, облизывать свои губы.

Вдруг послышались удары, похожие на лязг или звоны. Они становились глуше. Я обернулся. Это юноша вбивал гвоздь в землю. Его руки поднимали молот, он сверкал на солнце, блики его летели ко мне, и через мгновение я слышал звонкий удар. По небу плыли огромные ватные облака. Луг дырявили тени. Я лёг на спину, закрыл глаза. Я чувствовал и слышал траву, она тянулась к свету, она жадно питалась влагой позавчерашнего ливня, причмокивала и выла.

Принесли чай. Я люблю горячий чай, но эти тонкие красивые кружки его не выдерживают. Приходится пить чай с молоком. Я не разговариваю за столом. Я не курю за столом. Я не улыбаюсь за столом, и не слушаю. Я не поднимаю глаз. Я пропадаю. Я вижу не только это.

Я слышу, шелест, глубокое сопение, и глухие тре́ски рвущейся травы. Наверное это корова гуляет где-то недалеко. Я поднимаю голову, щурюсь. Белая тёлочка опустила голову к траве, жуёт и рвёт её, спокойно. Только сейчас стал звенеть бубенчик, только сейчас стала видна жёлтая кручёная верёвка. Гвоздь пас тёлочку, а та думала, что пасётся сама...

На моей груди появляются первые волоски. Совсем недавно стало понятно, что без объятий жить нельзя. Я начал курить. Стали случаться прерванные смехом затяжки, дым поднимающийся вверх тонким струйками. Жить — класть подбородок на руки, сложенные на коленях — так приятно.

Корова тянет ко мне свой облизанный нос, дышит, вдыхает мой запах через пульсирующие ноздри. Я даю ей кусок хлеба, она проглатывает его. Ей очень нравится такой необычный вкус, она хочет ещё. Корова лижет руку. Корова похожа на собаку. Только у собак глаза подвижнее и меньше. Бездонные коровьи... с ними мало что может сравниться.

Почему мне запрещено облизываться? — Потому что ты — человек — А почему человекам запрещено облизываться? — Ты ещё мал, чтобы это понять. Мы бросали книги на пол, мы жили половой жизнью, головы неудобно упирались в стены, свисали с лестниц ноги. Мы любили сидеть на пирсе: тихое плавится мороженное, спокойные всплески внизу, отражения и призрачное дно: то появляется, то исчезает.

Хвост ударяет по бокам. Молодая корова неуравновешенная: может бежать не с того ни с сего, бодаться. А когда жаркий день и я несу ей воду в ведре... Я несу воду в ведре корове. Я несу корове воду. Я! Я несу! И также она встречает, не может дождаться глотка, дёргает головой, плескает воду из ведра. Засасывает воду. Дышит через ноздри, ведро рождает дыхательное эхо. Травинки тянутся к коровьей морде. Там, далеко-далеко, через смерть, там — глубокое море свежей колодезной воды.