Проза

Старое здание на пересечении широких и довольно старых уже улиц, за свою долгую жизнь сменило много предназначений: когда-то здесь была булочная — большой хлебный мир, в котором витал невыветриваемый запах, потом был клуб, потом гастрономия, а совсем недавно здание обволокли зелёные сети в мелкую непроглядную клетку, и вот теперь это кинотеатр.

Хоть и представляю себе кинотеатр немного по-другому: гардероб — похожая на барную, стойка, за которой ходят пожилые женщины-гардеробщицы, переступая с ноги на ногу, тихие, вежливые, и безразличные, касса, где продают билеты — окошко, за которым не видно лица, кофетерий с напитками и с чем-нибудь жевательным, высокие массивные двери, некие шторки, не пускающие в сеансную темноту света извне, большой и белый экран, мягкие кресла, плавно гаснущий свет, плавно зажигающийся, — но даже, когда этого всего нет, место, в которое попадаешь, почему-то интуитивно можно назвать кинотеатром: здесь витает некий дух задумчивости и тишины, полумрак, спокойствие, смотришь: над головой играет свет, слушаешь: картинка движется, играет музыка как бы повторяя мерцание, или слышится диалог. И вот замечаешь местами впереди себя: у сидящих откидываются головы, все они сидят в темных очках, они как-будто пришли сюда смотреть только в потолок, сидеть в темноте и сквозь почти чёрные стёкла — вверх, мирные неподвижные люди.

Этому никогда не придаёшь значения. Это ни на что не похоже, и в то же время похоже: на заснувших в трамвае, в метро, в самолёте — в сидячем положении тихие тела человеков. Этому никогда не удивляешься. С морозной улицы пробрался в небольшой закуток холла, у сидящего за серым столом недовольного деда взял талончик на просмотр за деньги, ещё раз удивился тёмным, почти чёрным, наспех размалёванным стенам, спустился в сырой и узкий неосвещаемый коридор, и только потом, без всяких шторок, без всяких бабушек рвущих билеты, без всяких рядов и мест — поднялся на другом конце, пробрался и сел. Как будто весь успокоился. Как будто весь застыл. Как будто улетучился весь.

Случайные, эти фильмы никогда не повторяются. На просмотры подсаживаешься как на наркотики: пропустишь — упустишь навсегда. Где потом искать? Будет ли на это время? — мания. К тому же недорого, к тому же что-то со вкусом. Кто-то невидимый за спиной водит в темноте указательным пальцем с длинным желтым ногтем по запылённым спискам, пропуская зачёркнутые строчки, пока ты смотришь кино. Пока ты смотришь, он уже планирует следующий твой день, в котором тебе не прожить: в котором тебе без кино скучно, пусто, скупо, неважно, неинтересно, одиноко, слишком щедро жить без кино.

Публика здесь фанатичная и разрозненная: каждый видит в другом идеологического врага: не те пристрастия у него, гляди: не так думает, не так живёт, не на то обращает внимание — слепой котёнок, а прав его в молоко мордой ткнуть нет — сидят злобные, от бессилия мучаются. Рождает серьёзность в человеке педантизм личностного выбора людей в знакомые, в друзья.

Всё улетучивается, когда выключается свет. В мире молчания, внимательного слушания, просмотра, когда глаз натренирован смотреть, а мозг — думать, в силу своих способностей и потенциала, — в этом мире разрозненность переплавляется в монолитную правильную неживую фигуру, похожую на сферу, такую же гладкую, такую же безгранную. Переплавляется в темноте, незаметным процессом, в конце которого ты начинаешь чувствовать общность, которую и можно только, что почувствовать.

Головы запрокидываются назад. Начинаешь чувствовать чужие позвонки, слышать их хруст, видишь сразу всю многомиллионную пылиночную армию, производящую облёт границ зала, ощущаешь ровность невидимых стен. Сегодня кто-то чёрно-белый на экране разомкнул чужие веки, спокойный боящийся зрачок был неподвижен, он знал, что через пару секунд по нему проведут наточенным лезвием опасной бритвы, он знал, что это неотвратимо, поэтому руки были спокойно сложены, как во время школьных экспериментов. Кто-то дёргает ногой — нарушает отвратительные впечатления — качает ею на носке, отчего скрипит кресло, как маленький моторчик дельтаплана с заржавевшим двигателем. Теперь есть только моторчик и ощущение оборвавшейся струны, которая отчего-то погублена, которая отчего-то замолчала. Скрипящий дельтаплан почему-то лишён ассоциации с полётом. Твоя голова запрокидывается назад. Ты ничего не можешь поделать. Зрачки расширены. Рассвет. Ты видишь ветер. Ты говоришь с ветром, как со старым другом. Ты бьёшь ветер по плечу. Рука промахивается, потому что плеча не было, твоё тело, вместе с инерцией руки, подаётся вперёд. Ты сблёвываешь на шершавый пол. Развозишь блевотину ногами, опрокинувшись на спинку кресла.

Какое-то время, ты лежишь в темноте и тишине, только из динамиков слышны сопутствующие звуки. Затем — редкие шаги. Вот и свет включается, разгорается медленно, как рассвет. Надо вставать. Ты боишься быть застигнутым сумерками, которые превращаются в день, в подобие дня. Ты сказал себе, что тебе противопоказан свет, ты следуешь своему совету. Пытаешься встать, падаешь на колени, потом набок. Мало-по-малу пробираешься вниз к проходу. Сползаешь со ступенек. Здесь темно, можно отдышаться. Через минут пятнадцать, уже можно встать: весы сознания и мышечных сил перекосились опять, и теперь самое время бежать по ночному городу. Тебя здесь уже знают, но ты об этом забыл и страшишься каждого взгляда, каждого жеста — бежишь всё время меняя направления, неосознанно путая свои следы. А когда начинают замерзать ноги, и болеть голова, падаешь и забираешься под картонные обрывки коробки у мусорных баков, в соседнем с твоим кварталом. И какое-то сладостное состояние, которое наступает всегда, когда проходит одышка, убаюкивает тебя.

Перед глазами запрокинутые головы. И это вечно.