Проза

Конец двадцатых годов принёс в жизнь нашей семьи много перемен. Табуны лошадей, коров, больше не принадлежали нам. И освободившись от работ на пастбище, нам предстояло вынести все лишения, голод, болезни, и снова безустанно работать, строить дом, начинать жить — тоже своего рода работа.

Из под Казани нас везли в вагонах, как скот. Состав не останавливался, справлять нужду было делом проблематичным и даже стыдным. По прибытии, всех-всех расселили по баракам. Говорят, некоторые ещё сохранились с тех пор на окраинах города, на левом берегу. Ночью, сквозь случайным образом брошенные на крышу доски, были видны куски неба, а когда шёл дождь, папа доставал брезент, залазил на крышу, и над нашим пятачком дождь идти переставал.

Мы были как селёдка в бочке. В бараке нет ни комнат, ни занавесок. Одна большая общая комната и общее, легко уловимое отчаяние. Узкие проходы и как подиумы нары, деревянные, неудобные, грязные. Человек исправляет неудобства, папа лазил в дождь на крышу, мы убирались на своём пяточке.

В ранние годы смерть не кажется ужасной, она просто таинственна. Люди умирали, их безвестных хоронили, не разбирая ни имени, ни фамилии. Клали на телеги, скидывали в овраг, а потом закапывали. Всех в общей могиле. Когда живёшь и всё вокруг общее, только тогда можно понять, что такое коммунизм. И от этого становишься самым настоящим коммунистом. Что с нас было взять, мы были детьми, аполитичными узниками государства.

Умирали от голода. Кой-как наспех собранное с собой солёное вяленое мясо, по-моему конина, спасало нас ещё долгие месяцы. В семье нас было четверо и ещё мама и папа. Нас было нелегко прокормить, помогать другим мы могли, но это было сродни самоубийству. Смотреть на собственных голодных детей и ничего не мочь с этим поделать — страшное было время. Я не могу представить мысли моей мамы.

На первом году жизни умер наш самый младший. Горе потери было молчаливым, ломанным, но без слёз.

Как то, в один весенний день папа пришёл довольный: он нашёл где-то мужичка, и они с папой решили строить землянку. Они накопили доски, брёвна. И конечно, чтобы жить отдельно и более-менее свободно, были готовы работать и днём и ночью. Землянку они построили быстро, мужичёк уехал, так её и не достроив. Плакал он часто и почему-то тосковал, вроде как тянуло его куда-то, но молчаливость его ничего не позволяла узнать. Уже к осени мы переехали в свой новый дом.

Через два года мы купили дом, потом другой. Старший брат уже учился в институте. Потом он от нас уехал в другой город, и завёл там семью. Большую надо сказать. Раньше он приезжал частенько. Сейчас, уже почти не ходит, не слышит, не видит почти — старость.

В двенадцать я сильно заболела. У меня была очень высокая температура. Я совсем ничего не помню, мне рассказывали родители. Зимой, меня как будто подкосило, сразу высокая температура, ничего не помогает: ни таблетки, ни травы. Врач не смог ничего со мной сделать. Он сказал, что я, скорее всего, умру. А раз терять нечего, у него есть один способ меня вылечить. В холодную зиму, они вытащили на улицу кровать с матрацем, подушкой, в общем, всё как полагается. И оставили меня на ночь на улице под одеялом. Помню мама говорила, что ходить боялась смотреть, а вдруг я умерла. Наутро температура спала, а через неделю я уже была здорова.

Я хотела учиться, но семье нужны были деньги. Мы выращивали овощи, я их продавала. Поэтому не могла ходить в школу. Позже в школу ходить стало поздно.